Можно было бы назвать Рождественского поэтом-песенником. «Огромное небо» пел Марк Бернес, а помните — Анна Герман пела: «Тебя я услышу за тысячу вёрст: Мы — эхо, мы — эхо, Мы долгое эхо друг друга…» Ну и, конечно, всеми любимые песни из фильма «17 мгновений весны».
Штирлиц — Вячеслав Тихонов сидит у дороги, в придорожном березняке, а Кобзон поет: «Я прошу, хоть ненадолго, Боль моя, ты покинь меня.
Облаком, сизым облаком, Ты полети к родному дому, Отсюда к родному дому…» — душевно пел Иосиф Кобзон. Ну и про мгновения — конечно.
Но Роберт Рождественский был, κонечнο, не тοльκо пοэтοм-песенниκом. Он вообще мог быть совсем даже не Рождественским, и не Иванοвичем, прοстο отец, Станислав Петκевич, служивший в НКВД, оставил семью, κогда мальчиκу было пять лет, мать вышла снοва замуж в 45-м, за бοевогο тοварища, и Рождественский стал Рождественским.
Причем одно из первых его стихотворений, когда отца уже не было, а отчим еще не появился в его жизни, — «С винтовкой мой папа уходит на фронт».
Это и про него Вознесенский написал потом: «Нас мало, нас может быть четверо», а потом поправил себя: нас МНОГО, нас может быть четверо. Мы — это та самая поэтическая ватага, которая сразу же вырвалась на просторы стадионов и арен. Рождественский, Вознесенский, Евтушенко, Окуджава, Ахмадулина, — на самом деле, не четверо, а пятеро. Остальные — то ругались с властью, то что-то невпопад подписывали и попадали в немилость, а жизнь Рождественского внешне складывалась куда более гладко. Его фотография висела на доске почета напротив выхода из станции метро улица 1905 года, он был депутатом, лауреатом, что не мешало ему между тем и хлопотать, и даже письма разные подписывать, и не стоит забывать, что именно Рождественский стал составителем и уже в 81-м пробил книгу Высоцкого «Нерв». Он был из тех, кого называли романтиками оттепели, верил в социализм с человеческим лицом, был искренен, когда писал: «Помните, через века, через года, помните, о тех, кто уже не придет никогда, помните!» — тут никакого партийного начетничества или партийного же двоедушия, он выгоды не искал, когда — как душа просила — был патриотом, и писал лесенкой — как Маяковский, так душа его пела… И как Маяковский, он тоже мог сказать о себе — сплошное сердце, и последние его стихи, изданные уже после смерти поэта, тому подтверждение.
Тихо летят паутинные нити.
Солнце горит на оконном стекле…
Что-то я делал не так?
Извините:
Жил я впервые на этой земле.
Я её только теперь ощущаю.
К ней припадаю. И ею клянусь.
И по-другому прожить обещаю,
Если вернусь.
Но ведь я не вернусь.